На круги своя. Повесть и рассказы - Александр Федорович Тебеньков

спиной вода шумной струей била в ванну, успешно заглушая почти все пассажи жены.

– Это ведь черт знает что! – продолжала Надя. – Человек ведь вконец оторвался от природы. Куда ни глянь – кругом асфальт, бетон да кирпич: ни травинки тебе, ни букашечки… Вот ты, Гена, – повышала она голос, – когда ты в последний раз ходил босиком?.. А?.. Чего молчишь?

– Давно, Надечка, давно, – отвечал Генка. Он перекладывал белье из машины в ванну, загружал новую порцию и снова принимался за газеты.

– Ах, Генка, ты представить себе не можешь, какое это наслаждение – пробежаться босиком по росе, бултыхнуться с разбега в реку… Нет-нет, Генка, ты только представь!

Генка представлял, как она, держа в одной руке картофелину, а в другой нож, поднимает от мойки голову и мечтательно закатывает глаза на потемневший от кухонного жара и чада потолок.

– Ты представь себе: ты идешь росистым лугом, а там пасутся лошади… Ах, какие это прелестные, какие грациозные создания!.. Шелковая грива, пушистый хвост, точеные, стройные ноги, атласные бока. А какие у них большие умные глаза!.. И вот ты вскакиваешь на коня и несешься в простор полей и лугов, навстречу восходящему солнцу, а ветер свистит в ушах, а душа поет, а впереди – розовое от восхода небо, а на нем легкие, розовые облака… Хорошо-то как, гос-споди-и!..

По обрывкам фраз, долетавших до него, Генка знал, что последует дальше, и покорно ждал продолжения. Газеты все просмотрены, новости планеты и дежурный фельетон прочитаны. Сегодняшняя почта будет ближе к вечеру, а то и завтра, как обычно по субботам…

Он сидел на краю ванны, сосал потухшую сигарету и тоскливо ожидал завтрак, который тоже, как правило, по субботам задерживался до двенадцати, превращаясь в обед. Куча грязного белья на полу постепенно перекочевывала сначала в машину, потом в ванну, и он принимался полоскать и выжимать.

– Подумать только! – сквозь плеск воды доносилось до него из кухни. – Мы буквально обворовываем себя! Мы оторвались от природы, и она закономерно мстит нам за это…

Стиральная машина была старая, давно пора бы сменить, да где ее взять. А вплотную заняться доставанием – руки не доходят, другого дефицита хватает… Мотор барахлил, и приходилось, щелкнув выключателем, бить ее кулаком в бок. Машина вздрагивала от гулкого удара и со всхлипом начинала работать: тряслась, дребезжала, плевалась во все стороны хлопьями пены.

– Гена, ты там скоро? Завтрак готов, иди есть.

За столом продолжалось то же самое.

– Борщ варится, на вот, жареная колбаса с вермишелью… Дед мой, царство ему небесное, в восемьдесят четыре года умер, прадед, говорят, чуть ли не до ста лет жил. Нам-то с тобой дай Бог до пенсии дотянуть, а уж что говорить о наших детях… Тебе чай или кисель? Я – кисель… Нет, надо все к чертовой матери бросать и ехать жить в деревню. А, Ген? Поехали к твоим родичам. Дом построим, хозяйством обзаведемся. Помогут-то на первых порах… Я курочек разведу, поросенка возьмем… Вот где здоровая, нормальная жизнь, а, Ген? Ты у меня инженер, будешь в колхозе механизатором. Знаешь, сколько они получают? А я пойду в поле работать, или дояркой, на ферму… А что? Руки у меня сильные, доить смогу, научиться только…

Позапрошлым летом они все вместе были в доме отдыха и как-то раз, когда ходили в горы по грибы, из-за поворота ущелья прямо на них вышло небольшое, голов десять, безнадзорное стадо. Слева была крутая скала, справа – невысокий обрывчик, сплошь заросший низкорослой смородиной и ежевикой. Под ударами поднятого тут же маленького прутика коровы, оттопырив хвосты и обиженно мыча, грузной трусцой пробегали мимо Генки, и только когда они скрылись за следующим поворотом, он, не рискуя даже улыбнуться, вытащил жену и дочь из самых густых зарослей под обрывом.

– А там – чем черт не шутит? – может, и пасеку заведем, мед будем продавать. Сейчас, говорят, можно… А, Ген?

Генка срочно поперхнулся чаем и что-то промычал вместо ответа. Но ответа, собственно говоря, и не ждали.

– Мало того, что мы все хиляки и мозгляки, – монолог катился по раз и навсегда накатанному руслу, постепенно набирая сипу, – мы теряем самое дорогое, что в нас есть – человечность! Мы становимся равнодушными и жестокими, мы не можем больше по нормальному общаться с людьми, такими же, как мы сами, равнодушными и жестокими. Да что – общаться! Мы даже не знаем, как зовут человека, живущего в соседней квартире, дверь в дверь!..

Генка жевал тугую, с загнутыми краями, пережаренную колбасу, и вспоминал по прошлым похожим монологам, что соседка напротив – змея подколодная, типичная аферистка, а муж ее – жирный боров, как ни пройдет, обязательно харкнет на лестничной площадке, что над ними квартира торгашей-ворюг, по которым давно тюрьма плачет, да нет добрых людей, чтоб сигнализировали кое-куда, куда следует, что этажом выше живет одна в двухкомнатной квартире сущая стерва, у которой любовников, что дней в году…

– Наши дети только в телевизоре видят зайца или волка, обыкновенную лису они знают лишь по сказкам да по зоопаркам, где несчастные звери, грязные и ободранные, оторванные от своей окружающей среды сидят по вонючим клеткам. И это называется эстетическое воспитание!.. А нам со всех сторон твердят: надо прививать детям нравственное чувство… Да где же нашим детям взять это нравственное чувство, когда они от рождения оторваны от природы!..

Их Лариска с шести лет принялась таскать в дом всякую живность. То принесет тощего, облезлого котенка, то желтоклювого воробьишку, голубя с повисшим крылом, а то притащит от подружек пару хомячат, ежика или черепаху.

Птицы, как водится, дохли сами на второй-третий день. Котята, как объясняла наутро мать, выпрыгивали в форточку, благо квартира на первом этаже, ежики и хомячки выбирались из коробки и убегали через случайно открытую входную дверь… Вот с черепахами было сложнее. Приходилось долго уговаривать, что черепахам лучше жить там, где у них папа и мама, в других вариантах – детки, и в ближайшее воскресенье они торжественно выпускались на чахлую травку под деревьями соседнего сквера.

Правда, одного из очередных котят решено было оставить.

Полгода пришлось мириться с песком в ящике за унитазом, с истошным голодным мявом по утрам, с подранным тюлем и следами когтей на ножках стола. Но однажды поздним вечером Мурзик поймал мышь. Где он ее откопал, по сей день осталось загадкой, ведь панельный дом не для мышей, он и для людей-то еле-еле приспособлен. Генка прекрасно помнил глаза жены, когда Мурзик, вдоволь наигравшись мышью, вдруг закинул ее прямо на постель, чуть ли не к самому Надиному лицу… Кaк результат, пришлось ему снова брать сумку, а утром снова выяснилось, что и этот котенок выпрыгнул в форточку и убежал к своей маме.

– Да что ты молчишь все! Как чурбан бесчувственный все равно, слова не скажешь! – Генкино ухо уловило новые нотки в устоявшемся тоне. Он даже отодвинул тарелку. Что это с ней сегодня? Все шло, вроде бы, как положено, как заведено испокон века…

– Что с тобой, Надюша?

Надя сидела на табуретке посредине кухни и крутила в руках посудное полотенце.

– Что с тобой? – повторил Генка слегка встревожено.

– Со мной? Ничего! – ответила она, и вдруг глаза ее стали наполняться слезами.

«О-о-ох! – внутренне простонал Генка. – Ну, начинается!.. На работе у нее опять, что ли, неприятности?»

– Что ты молчишь все время, бревно ты неотесанное!.. Да как же это все мне надоело, гос-споди, как надоело, если б кто знал!..

Генка, подавив вздох, встал, откашлялся и затоптался рядом с ней. Слезы уже катились по щекам, выкрики становились все бессвязнее, но тут в прихожей раздался спасительный звонок. Это вернулась из школы Лариска.

Пока Генка помогал ей расстегнуть пальто и снять ботинки, преувеличенно бодрым тоном расспрашивал о сегодняшних успехах, Надя успела умыться и теперь только судорожно хлюпала носом в унисон воде, вытекающей из мойки.

– Вот что, граждане мои хорошие, – Генка легким шлепком отправил дочь умываться и вошел в кухню. – Лариска сейчас пообедает, одеваемся и идем.